Субота, 24.Кві.20, 6:00:59 PM | Вітаю Вас Гість | Реєстрація | Вхід
Парафія Вмч. Юрія Переможця.УАПЦ. м. Київ.
The Parish of the Great Martyr, St. George the Victorious.
UAOC. Kyiv
Каталог статей
| Головна » Статті » Справа Святителя Іоана Шанхайського » Святі про світ та світ про святих |
Прот. АЛЕКСАНДР ШМЕМАН. ВОСКРЕСНЫЕ БЕСЕДЫ (1969 — 1974). Из неопубликованного. Ч-1..
| 1 О чем бы люди ни спорили, если, конечно, они спорят по существу, серьезно, они в конце концов ищут ответа на вопрос: в чем смысл жизни? для чего мы живем? Вопрос этот и составляет в последнем итоге тему культуры, то есть совокупности исканий, творчества, рефлексии человечества о самом себе. Действительно, хотим мы этого или не хотим, но центральным фактом человеческого сознания, опыта и подсознания является знание человека о своей смертности. Я умру — по существу, это единственное безошибочное утверждение, какое я могу произнести. Все остальное, включая то, что произойдет со мною через пять минут, покрыто мраком неизвестности. Но вот этот основной факт неизбежного конца ясен и очевиден. Поэтому есть, конечно, доля правды в утверждениях, например, антирелигиозной пропаганды, что религия питается страхом смерти, невыносимостью для человека этого непонятного, но неизбежного конца. Только к этому нужно прибавить, что не одна религия, а в каком-то смысле вся культура, все творчество тоже питается этим же самым сознанием и знанием о смерти. Можно сказать, что детство человека кончается в тот момент, когда он осознаёт свою смертность. Ребенок этого не знает и не осознаёт, и отсюда для него — возможность полного, беспримесного счастья, счастья, не знающего о своей мимолетности. Взрослый же человек — и это относится ко всем эпохам, ко всем культурам — сознательно или подсознательно, но определяется сознанием своей смертности. Для него вопрос: что значит эта жизнь, которая кончится? — приобретает решающее значение. И на последней глубине все, что он делает, является попыткой так или иначе, но преодолеть бессмысленность, ужас, неизбежность этой обреченности. Нет, весь я не умру... — так по-другому, но хочет сказать и каждый человек. И потому всякое изучение человека, человеческого общества, человеческой культуры, которое не принимает во внимание этой, можно сказать, трагической глубины, трагического измерения культуры, исканий, творчества, неполно, половинчато и в конечном счете ложно. Ибо, повторяю, совсем не только одна религия говорит о смерти, пытается ее объяснить и с нею примирить человека. То же самое делает, например, и любая так называемая идеология. Поскольку смысл и назначение идеологии — раскрывать человеку цель его жизни, деятельности, она тоже ищет прежде всего того, чтобы человек примирился со своей смертной судьбой и нашел оправдание своего кратковременного существования. Нам говорят, например, что вред религии в том, что, перенося центр тяжести в иной, загробный мир, она отрывает человека от заботы об этом мире, делает его равнодушным к этой жизни. Но ведь совершенно то же самое можно сказать, например, и о марксистской идеологии, которая цель человеческой жизни полагает в усилиях, направленных на идеальное общество будущего. Ведь это идеальное будущее — тоже своего рода другой, и даже загробный, мир, поскольку те, кто его строит и ради него умирает сейчас, сами-то его не знают и в нем не участвуют. Если религия во имя будущего призывает отказаться от многого в настоящем, то этого же требует и всякая идеология, направленная на какие-то идеальные ценности в будущем. Французский неверующий писатель Марсель Пруст буквально довел себя до смерти теми нечеловеческими усилиями, которые он делал, чтобы закончить свой знаменитый роман "В поисках утраченного времени”. И для него этот роман означал преодоление своей смерти, то есть бессмертие в творчестве. Поэтому спор, вечный спор идет не о загробном мире, не о том, есть он или нет его, а о том, в чем человек видит свое последнее назначение и, еще проще, как преодолевает он бессмыслицу смерти. Спор идет о реальности, о действенности того идеала, которым он живет и для которого он готов отдать свою жизнь. Ибо то, ради чего человек готов даже отдать жизнь, и есть то, что для него преодолевает бессмыслицу смерти. А это значит, что человек религиозен по существу. И если он отказывается от религии трансцендентного, то есть надмирного, Бога, то он необходимо принимает религию имманентного бога, имя которому может быть социализм, история, культура — все что угодно. И тут и там мы имеем проекцию человеческой жизни в какой-то идеал, идеальное будущее, опытом, ежедневностью нам не данное. И тут и там, иными словами, мы имеем веру. И только она, только вера, каков бы ни был ее объект, по слову Евангелия, "двигает горами”. Давно пора понять, что материализм, например, — это тоже вера. Ибо сказать: материализм построит идеальное общество — это значит высказать априорное религиозное суждение. Объекты веры могут быть разными, но вера как движение человеческого сознания та же самая. Поэтому в мире идет спор не между верой и неверием, а между разными верами. Те же, кто ни во что не верит, те просто оппортунисты и ловкачи, в конечном итоге выпадающие из сферы человеческой нравственности. Особенность нашей эпохи не в том, что она менее религиозна, чем другие — это неправда, — а в том, что она в отличие от других религиозных эпох лишена единого объекта веры, одной системы религиозных ценностей, которые были бы безоговорочно приняты всеми. Наша эпоха, как ни странно это звучит, есть эпоха новых религиозных войн, ибо в ней сталкиваются разные религиозные идеалы, разные понимания смысла человеческой жизни. Прежние религиозные войны решались огнем и мечом, и мы знаем, что это решение провалилось. В наше время такое решение невозможно. Ибо если что-нибудь можно считать доказанным, так это как раз полную невозможность истребить и замолчать идеи. Превосходство идеи над силой есть, собственно говоря, потрясающее открытие Нового времени. Поэтому если сталкиваются на последней глубине разные теории о смысле и цели человеческой жизни, подлинный и свободный спор между ними все равно окажется единственным полем сражения. И победит в этом сражении тот ответ, который сумеет объять собой всю бесконечную глубину человеческого искания, человеческой жажды. 2 "Мир во зле лежит” — как не вспомнить этих слов святого Иоанна Богослова в Новом завете, когда смотришь на все то, что происходит и совершается в мире. Конечно, в каком-то смысле мир всегда лежал во зле. Всегда в нем сильные пожирали слабых, всегда было много несправедливости, страданий, жестокости... Но есть в нашем мире, в нашем времени нечто, что выделяет его из всех других эпох, что делает зло, торжествующее в нем, особенно кошмарным. Это зло есть та страшная ложь и двусмыслица, которыми в наши дни зло прикрывает и оправдывает себя, благодаря которым оно выдает себя за добро. Когда какой-нибудь Чингисхан в древности завоевывал целые народы, сжигал города и насаждал царство своей дикой силы, он не оправдывался, он не заявлял всему миру, что он кого-то освобождает, кому-то помогает и вообще действует в согласии с высшей моралью и логикой исторического процесса. Завоевание называлось завоеванием, порабощение — порабощением и рабство — рабством. И от раба в то время не требовали, чтобы он каждую минуту заявлял, что он на деле свободен, а от гонимого — что он на деле освобожден. И потому жестокости было, возможно, даже больше, но вот этой лжи и лицемерия, буквально разъедающих наш мир, было гораздо меньше. Между тем для человека, для каждого человека, каждой живой индивидуальной человеческой личности, а не отвлеченного "умопостигаемого” человечества эта ложь, это лицемерие в тысячу, в миллион раз страшнее, чем самое страшное лицо зла, не выдающего себя за добро. В Евангелии сказано: "Какая польза человеку, если он весь мир приобретет, а душе своей повредит?” То, что происходит сейчас, наносит ужасный, непоправимый вред именно душе человеческой, то есть его внутренней целостности, может быть, даже лучше сказать — его человечности. Да, человек оказался и все время все больше и больше оказывается способным весь мир приобрести, нет предела его самоуверенности и его самодовольству. И вот — как ни страшно подумать — этот самоуверенный и самодовольный мир все больше и больше становится похожим на одну огромную тюрьму, в которой заключенным все время приказывается кричать о том, как они свободны, как счастливы и как блаженствуют. И если долго так кричать, можно начать верить, что так оно и есть. В тот день, когда человек, видящий на стене тюрьмы надпись "Свобода”, видит не тюрьму, а эту надпись, в тот день душа его повреждена. И вот именно перед этой опасностью мы стоим, и к ней привели нас десятилетия лжи. Лжи, в которой слова принципиально означают обратное своему изначальному смыслу. Лжи, в которой пропаганда, то есть именно извращение правды, становится главным, если не единственным, оружием. И если понять это, то постепенно становится понятным и то, почему главным врагом этой пропаганды остается неизменно религия. Почему небольшая книжка — Евангелие, — в которой говорится преимущественно о любви, о терпении, о прощении, жалости, оказывается для власть имущих коммунистов самой страшной, самой недопустимой из всех книг, написанных на земле. Не будем себя обманывать: вопрос о Евангелии, вопрос о религии — совсем не для одних только верующих. Вера — это тайна души, это личный дар, принудить к которому никого нельзя. Но учение Христа, как оно записано в Евангелии, даже помимо личной веры имеет свое объективное содержание. И вот оно-то и является смертельной опасностью для всех тех, кто владычествует на земле при помощи лжи. Ибо это объективное содержание Евангелия в каком-то смысле и есть провозглашение правды как единственной возможности, единственной основы подлинной человеческой жизни. Правды, стоящей над всеми частными интересами и соображениями, сколь важными, сколь решительными ни казались бы они людям. Вот уже две тысячи лет Христос как бы беспрерывно говорит людям: у вас ничего не выйдет, вам ничего не удастся без правды. Перед каждым человеческим утверждением, словом, делом Он стоит как живая правда и поэтому судит их, вскрывает в них всякую ложь. Вот строится колоссальная империя, и в жертву ей приносятся целые поколения, целые народы. Откуда мы знаем, что она строится на лжи и потому не имеет ценности в себе? От Христа. Ибо политик, экономист, философ, патриот, обыватель — каждый со своей точки зрения, каждый в своей перспективе — примет эту ложь и примирится с ней. Политик сошлется на ход мировой истории и интересы того или иного блока или класса. Философ докажет, что империя эта построена на истинной научной идеологии и потому имеет право на тактическую ложь. Патриот скажет, что родина, ее мощь, и слава, и величие для него выше всего на земле. Обыватель, наконец, признается, что для него его рубашка ближе к телу и он не будет рисковать своим маленьким житейским благополучием. Но вот Христос. Достаточно раз вглядеться в Него, раз вникнуть в Его учение, чтобы в пух и прах разлетелись все эти лукавые доводы и оправдания и чтобы вошла в наше сознание и в нашу совесть одна чистая и высокая правда: "Какая польза, если человек весь мир приобретет, а душе своей повредит?” Какая польза и кому от империй, построенных на грубой силе, где только танки оказываются доказательством? Какая польза от идеологии, сводящей человека к удобрению странного безличного коллектива? Какая польза от патриотизма, закрывающего глаза на добро и зло? "Вы слышали, что сказано, а Я говорю вам...” Так учит Христос — все время и везде искать прежде всего правды и тем самым находить в любых условиях жизни ту радость, которой, по Его словам, никто не сможет отнять и которая одна может дать нам подлинное, а не призрачное счастье. Поэтому ученик Христа и мог сказать: "Мы ничего не имеем, но всем обладаем”. Кто обладает правдой, кто ее ставит как мерило, ежедневное и ежечасное, всех поступков, всех мыслей, всей жизни, тот действительно обладает всем, ибо ему ничего не страшно. В знаменитом монологе Бориса Годунова у Пушкина несчастный царь говорит про совесть: Но если в ней пятно Единое случайно заведется, Душа сгорит... В нашем мире сгорает душа — на огне лжи, лицемерия и неправды. И только возврат к правде, возврат прежде всего личный, может прорвать эту жуткую паутину лжи. Отдельные люди всюду уже начали этот возврат, и от нас, от каждого из нас, зависит мужественно и безбоязненно последовать за ними. 3 Мы живем в эпоху торжества идеологий. Идеология — ужасное слово, возникшее, в сущности, совсем недавно и уже почти непоправимо отравившее наш мир, нашу жизнь. Что такое идеология? Это учение или теория, не только выдающая себя за абсолютную и всеобъемлющую истину, но и предписывающая человеку определенное поведение, действие. В своей сущности идеология — это, конечно, эрзац, подмена религии. Но разница, и огромная, между религией и идеологией в том, что религия, вера — это всегда нечто очень личное, невозможное без глубокого личного и внутреннего опыта, тогда как идеология, всякая идеология, начинает с того, что она просто все личное отрицает и отвергает как ненужное. Религия, вера всегда обращены к человеку. Идеология всегда обращена к массе, коллективу, в пределе к народу, классу, к человечеству. Цель, сущность религии в том, чтобы, найдя Бога, человек нашел бы себя, стал собой. Цель и сущность идеологии в том, чтобы подчинить себе без остатка человека, чтоб человек стал исполнителем и слугой идеологии. Религия говорит: какая польза человеку, если он весь мир приобретет, а душе своей навредит? Идеология говорит: нужно весь мир приобрести для осуществления идеологии. Религия в другом человеке призывает видеть ближнего — идеология всегда направлена на дальних, безличных, отвлеченных людей. Повторяю: мы живем в эпоху торжества идеологий, их страшного владычества над людьми. В одном только нашем веке погибли десятки миллионов людей во имя отвлеченных, призрачных идеологий. И нет у человека сегодня более спешной и насущной задачи как отвержение и развенчание именно этого идеологического засилья, тирании над человеком идеологий. Но исполнить эту задачу можно, только если удастся над всеми идеологиями поставить, как всех их превышающую и ограничивающую, идею личности, а это значит — живого, конкретного, единственного и неповторимого человека. Торжество идеологии привело почти к полному отмиранию этой идеи и стоящего за нею опыта. Опыт же этот, конечно, в первооснове своей религиозный. Только в религии, только из религии возможна идея личности — вот чего не понимают, не могут, не хотят понять современные люди, всё жаждущие спасения от той или иной идеологии. Мне скажут, что сама религия в эпоху своего торжества в истории очень часто попирала идею личности, что сам принцип прав личности, свобод и т. д. родился в борьбе с религией. Отчасти это правда. Но правду эту нужно понять во всей ее сложности. Да, конечно, Христа распяли религиозные люди. Но распяли-то они Его как раз за то, что Он изобличил их религиозность как религиозность ложную, или, говоря нашим современным языком, изобличил их за превращение религии именно в идеологию. Ибо весь смысл конфликта Христа с теми, кто распял Его, сводился к одному. Он, Христос, человека поставил выше всего, сделал его, и только его, предметом любви, предметом как бы абсолютного внимания. А враги Христа от религии хотели порядка, спасения родины, самодовольства — чего угодно — и ради всего этого требовали слепого подчинения безличным законам. Обо всем этом Христос не сказал ни слова. Как не сказал Он ни слова о государстве, обществе, истории, культуре — обо всем том, что извечно составляет предмет всех идеологий. Его внимание все время было обращено на живых людей, окружавших Его. Но Он даже не говорил об их правах. Он всего лишь только обратил на них свою любовь, участие, сострадание, интерес. И вот за это, за то, что Он живого человека поставил над всем в мире, Он и был осужден. Но в Его страданиях, смерти и Воскресении — и это пора понять — переродилась и сама религия. Из идеологии она стала живой силой, и над миром навсегда воцарилась идея личности. Потом, в истории, и само христианство — это приходится признать — слишком часто вырождалось в идеологию, требовало себе слепого подчинения, служило побочным целям... Но все же не в этом его сущность. Сущность его — в евангельском образе Христа, в образе человека, обращенного к другому человеку, в нем видящего ближнего, в нем полагающего цель и смысл жизни. И нет в истории человечества другого обоснования личности. Нет ее в великой и глубокой греческой философии, нет ее в Риме, создавшем идею права, но раба не считавшего человеком. И конечно нет этой идеи личности ни в одной современной идеологии, занятой всегда человечеством, но ради человечества преспокойно уничтожающей миллионы людей. Я утверждаю, что идея личности религиозна, потому что очевидно: если нет ее высшего обоснования, если человек не "сверху”, а "снизу”, если он всего лишь только мимолетное явление, то тогда действительно нечего о нем особенно волноваться и над миром царит тогда только закон больших чисел. Тогда уродов, и больных, и старых нужно уничтожать, тогда заботиться нужно только об естественном подборе. Тогда знаменитая "слезинка ребенка” Достоевского есть бессмысленная сентиментальность. Очень просто сказать это можно так: если нет Бога, то, в сущности, нет и человека. А есть только — безличная масса, о животном благополучии которой и заботится идеология, не считаясь с расходами. И об этом нужно думать, этому нужно ужаснуться, пока не поздно. Пока еще не заменена живая личность простым порядковым номером. Пока не стал еще человек действительно только винтиком все более сложной, все более огромной машины. Вопрос о религии сейчас и есть прежде всего и превыше всего вопрос именно о личности. 4 Природная религиозность человека — вот о чем свидетельствует не только история человечества, но и внимательный анализ жизни, побуждений, исканий каждого отдельного человека. Человек живет, по существу, по отношению к чему-то абсолютному, к чему-то, что он признает как высшую ценность, как норму и критерий своей собственной жизни и всех в ней оценок. Человек может, конечно, это абсолютно как бы заглушить, задавить в себе, но такого человека всегда было принято называть опустившимся. Следовательно, спор между верующими и неверующими идет не о том, есть ли Бог, но о том, чту каждый из них считает Богом, чему отдает себя, ибо в том-то и все дело, что невозможно человеку, поскольку он подлинный человек, а не нравственная развалина, не отдать себя. И об этом хорошо писал Владимир Соловьев: "Ибо нет отрады не отдавшему себя”. Нельзя сказать даже, что для одних Бог — это понятие трансцендентное, то есть надмирное, а для других — имманентное, то есть в пределах этого мира заключенное, поскольку абсолют и тех и других не находится в сфере непосредственного эмпирического опыта. И с точки зрения этого опыта сказать "я буду вечно жить” или сказать "человечество построит когда-нибудь совершенное, справедливое и свободное общество” есть одинаково акт веры, акт убеждения, из ничего, кроме внутренней самоотдачи абсолюту, не вытекающий. Но откуда и как возникает, как появляется в человеке сама эта жажда абсолюта, или, как мы называем, природная религиозность? — вот, по существу, единственно настоящий и нужный вопрос. Ибо действительно ничего, казалось бы, в самой природе, психобиологической структуре человека не объясняет ее и не является ее причиной. Биологически или медицински человек — это только высшая ступень животного, не правда ли? И какой игрой органических клеточек объяснить его духовную жажду, его нравственные требования? Логический порог так называемого научного атеизма в том прежде всего и заключается, что он, с одной стороны, все свои усилия полагает на низведение человека в разряд именно животного, к отрицанию в нем всего, кроме биологического детерминизма, а с другой стороны, все время утверждает, что эта редукция, это отрицание всякого детерминизма, кроме материалистического, и есть почему-то условие свободы для человека, условие его самоисполнения, условие построения им пресловутого общества свободы, справедливости и т. д. Получается очевидная неувязка. Казалось бы, одно из двух: или человек в чем-то действительно и радикально отличен от всего остального в мире, до конца не сводим ни к биологии, ни к экономике, ни к материи, и тогда понятно и справедливо, что он ищет исполнения своей человечности в нравственных ценностях; либо же наоборот — как и все в мире, человек не свободен, не свободен ни биологически, ни социально, ни психически, а детерминирован — но тогда отпадают и все разговоры о его освобождении, переходе его "из царства необходимости в царство свободы”. Либо весь мир, все в нем — это одно сплошное царство необходимости (а ведь к этому, ни к чему другому, сводятся все утверждения так называемого атеистического материализма), и тогда нужно откинуть всякий так называемый идеализм, всякую духовную и нравственную надстройку над ним. Либо же царство свободы — это другая, духовная реальность, и человек принадлежит к ней, или, вернее, является ее носителем, ее выражением и творцом. И тогда духовное и нравственное в нем не надстройка над материей, а определяющее начало его единственной, ни к чему в мире не сводимой сущности. В первом случае само искание абсолютной ценности есть абсурд, и не случайно, конечно, такие разные идеологи полного материализма, полного детерминизма, как Маркс и Фрейд, сходятся в одном: в выведении всех этих исканий снизу, а не сверху, развенчании их как автономных, то есть от ничего низшего не зависящих реальностей. У Фрейда это сведение не только любви, но и религии, и творчества, и искусства — всего — к половой энергии. У Маркса — к формам экономических взаимоотношений. Фрейд, правда, имеет мужество сделать все логические выводы из своих предпосылок. Его учение глубоко пессимистическое: все искания, все абсолюты не только напрасны, но и вредны. Человек, если он хочет быть здоровым, должен понять иллюзорность всех своих надстроек и принять себя именно как животное. Маркс же этого мужества не имеет и, сведя человека к одной экономической базе, лишив его всего духовного и нравственного, вдруг ни с того ни с сего начинает риторику о "скачке из царства необходимости в царство свободы”. Но скачок этот очевидно есть абсурд. Ибо как камень сам по себе, без вмешательства творческого замысла человека не может превратиться в здание или колонну, так и животный организм, если в нем не заложено духовное и нравственное начало, не может даже желать никакой духовной или нравственной свободы. Поэтому тот абсолют, то религиозное начало, которое мы находим даже и в построениях неверующих, в конце концов принимает форму контрабанды, а проникнув, по существу, в человека, разъедает и развенчивает это пресловутое неверие. Ввиду всего этого так смешно звучат все развенчания веры и религии во имя якобы освобождения человека. Религия-де порабощает человека. Но не ясно ли, напротив, что религия как раз начинает с утверждения, что человек по природе свободен, то есть существо духовное и нравственное? Евангелие все целиком построено на предположении этой свободы. "Ищите, и обрящете”... Искание, жажда, то есть именно выражение свободы, суть априорная предпосылка всякого подлинного религиозного мировоззрения, в котором Бог является, если так можно выразиться, как гарант и основа этой свободы. Нет Бога — и человек животное, есть Бог — и, значит, есть она, эта абсолютная духовная, и нравственная, и неразрушимая, или, как говорит философия, онтологическая, свобода. Мы приходим к схеме, обратной той, что нам навязывается в качестве подлинно научного мировоззрения, ибо это мировоззрение оказывается фарсом и подтасовкой в самой своей сердцевине, а именно в утверждении, что оно есть свобода. Нет, имейте мужество сказать, что свободы тут нет и быть не может, и пока это не будет всем понятно, величайший фарс в истории человечества будет продолжаться. 5 В наших беседах мы много и часто говорили о христианском понимании человека, о христианском учении о человеке. И это, конечно, не случайно. Ибо за тем великим спором о религии, о Боге, который на глубине составляет главное содержание, главную тему нашего XX века, на деле всего очевиднее обозначается спор о человеке. "Скажи мне, что ты думаешь о Боге, и я скажу, как относишься ты к человеку” — вот предельная точная формула, с которой, в сущности, можно было бы обратиться к каждому. В мире, повторяю, сталкиваются два понимания человека, его природы, признания, цели и, наконец, содержания его жизни. Одно из них — атеистическое понимание человека, а другое — религиозное. И каждый человек должен вдуматься в сущность обоих, ибо человеку свойственно не только поживать, а свойственно также задумываться над целью своей жизни и стараться жить в соответствии с этой целью. Вот у нас уже десятилетиями насаждается и считается официально обязательным именно атеистическое понимание человека. Что же оно предлагает? Как определяет оно человека? Какую цель жизни провозглашает? Люди так привыкли к казенной риторике, столь оглушены ею, что им и на ум не приходит, что в основе атеистического понимания человека лежит элементарное, но тем более страшное противоречие: противоречие как раз между природой и целью. Элементарной истиной всякой науки является истина о соответствии природы и цели. Но атеистическое понимание человека эту истину фактически отрицает. Оно провозглашает, с одной стороны, некую высокую и абсолютную цель — всеобщее и абсолютное счастье, скачок "из царства необходимости в царство свободы”. Оно и религию-то отрицает в первую очередь за то, что она якобы мешает достижению этой цели, выводит ее за пределы жизни, в какой-то иной, загробный мир. Ради достижения этой цели это атеистическое понимание человека зовет к борьбе, к жертвенности, к отдаче, если нужно, и самой жизни. Но вот — и здесь начинается противоречие — оно никогда не способно определить, в чем в конце концов будет состоять это всеобщее и абсолютное счастье, почему и как оно будет именно счастьем. Тут — полное молчание. Тут атеизму сказать решительно нечего. Он красноречив, только пока говорит о борьбе, о методах, о тактике, пока он как бы манит каким-то таинственным обещанием. Но почему же он оказывается неспособным это абсолютное, всеобщее, научное счастье хоть как-то описать и определить? Да очень просто. Потому что цели этой, по существу, нет в природе человека, как ее толкует атеизм. Атеизм приложил все свои усилия к тому, чтобы разрушить все то, что он называет идеализмом, то есть всякую духовную реальность. Нет ничего, кроме материи, и потому человек всецело определяется материей. Материя же, в свою очередь, определяется своими абсолютно безличными законами. Никакого понятия счастья из материи не выведешь, потому что это понятие как раз идеалистического и духовного порядка. Сама по себе материя ни к чему не стремится и никакой цели не имеет, кроме разве что той, что заложена в ее природе: расти, питаться, умирать. Материализм отрицает и ненавидит дух, но ставит человечеству своего рода духовную цель. И тогда приходится либо замалчивать содержание этой цели, либо же определять ее как бы отрицательно: отсутствие эксплуатации, отсутствие голода, отсутствие нужды. Хорошо. Все это — отсутствие. И тут скрывается, конечно, не только философская нищета этой идеологии, но нечто гораздо более страшное. Это страшное состоит в том, что в атеистическом учении о человеке нет как раз самого человека. Есть какое-то отвлеченное "человечество”, какие-то массы, классы, но нет личности. Счастливой же может быть только личность. Нет, никогда не было и никогда не будет никакого коллективного счастья, потому что, в сущности, нет ведь самого коллектива — это отвлеченное, в конце концов, идеалистическое понятие. Растворяя человека в массе, атеизм тем самым отрицает его единственность, уникальность, неповторимость. И вот тут-то и проходит та черта, что противопоставляет атеистическое понимание религиозному пониманию человека. Ибо религия всегда начинает с личности. Только установив личность как абсолют, только наделив ее божественным смыслом и целью, приходит религия к человечеству. И там, где атеизм говорит: "Счастье каждого — только в счастье всех”, — там религия говорит: "Счастье всех — в счастье каждого”. Ибо, повторяю, счастье, то есть наполненность жизни смыслом, светом, знанием, любовью, радостью — все это возможно только в личности. И конечно, последнее и вечное счастье — только в любви. Любит же человек — человека, а не человечество. Борьба, что все очевиднее развертывается на наших глазах во всем мире, — это борьба между личным и безличным пониманием жизни, истории, наконец и самого человека. И тогда понятно становится, почему такая ненависть направлена на религию, почему жаждет все безличное ее уничтожения. Именно она, религия, — последний оплот в этом мире личного. Если нет ее, этой абсолютной и единственной ценности личности, откуда взяться ее правам, почему нужно ее защищать и о ней заботиться, почему нельзя ее уничтожить во имя отвлеченного "общего блага”? Там, где воцаряется атеизм, там рано или поздно исчезает и эта забота о личности. Там начинается царство безличного, а в пределе — бесправие, насилие, террор и кровь. Многие, слишком многие этого еще не видят. И думают, что можно защищать личность, ее права, ее достоинство, ее жизнь, оставаясь материалистом. Нельзя. Ибо само знание о личности, или, вернее, ослепительное откровение о ней, приходит не "снизу”, не из материи и даже не от науки. Оно пришло, оно всегда приходит и, верим, никогда не перестанет приходить снова в мир — только от Божественного Света. 6 Казалось бы, мы все говорим на одном и том же языке и, говоря на одном и том же языке, понимаем друг друга. Но так ли это? Вот все эти дни я слушал и сам читал слова, произносящиеся в церкви во время Великого Поста. Слушал и думал: что значат они, что могут значить для современного человека? какое отношение имеют они к его языку? Вот цитирую почти наугад отдельные фразы и выражения: "Всечестное воздержание начнем светло, сияюще лучами заповеди, светлостью любви, блистанием молитвы, чистоты ощущением, благомужества крепостию...” И дальше: "Откуда начну плакать окаянного моего жития деяния, кое ли положу начал, Христе, нынешнему рыданию?” Ну хорошо, мне скажут, это по-славянски, а не по-русски и поэтому это не всем понятно. Но вот мы переведем — и все равно слова эти окажутся чуждыми нашему повседневному, обыденному языку. Все равно нет им места в нашем языковом обиходе. "Светлость любви”, "блистание молитвы”, "благомужества крепость” — ведь это не просто слова и понятия, это прежде всего воплощение, выражение, запись некоего опыта, а вот именно опыт-то этот и чужд современному человеку. Он слышит слова — и не понимает, слышит звуки — и не воспринимает. Он в этом не виноват, конечно. Ему с детства внушали, что никакого другого опыта, кроме того, что изложен в определенных книгах и записан на определенном языке, нет и быть не может; что все остальное — темный обман, тьма, и больше ничего. Тьма... Но почему же тогда слова эти почти сплошь все — о свете? И не только о свете, но такие, что сами светятся, сами изливают свет? "Светлое время”, "светло начнем”, "очистим душу”, "очистим плоть”... И еще: "Лучезарной Твоей молнией воссияй мне, Боже мой, триипостасный вседетелю, и домом сделай меня Твоей неприступной славы, светлым, и светоносным, и неизменным”. Что это за "тьма”, которая вся о свете, излучает свет, тоскует о свете и только светом и наполнена? Но вот если после этих слов, после этих служб, до предела наполненных этой светлой печалью и тоской по свету, возьмешь в руки книги и газеты, в которых записан повседневный наш опыт, то моментально ощущаешь — почти физически — именно беспросветную темноту. Вдруг поражаешься: как могут люди так жить, и жить вот этими интересами, вот этими вопросами и волнениями? Как могут, как могли поверить они в такую скучную, беспросветно скучную социалистическую идеологию, всю жизнь человека сводящую к одной бездушной материи и к слепым, тоже бездушным, законам этой материи? А если так, то именно тут, в этом противоречии между языком этой идеологии, этого восприятия человека, с одной стороны, а с другой — языком только что подслушанных, языком света и тоски по свету, — именно тут, говорю я, и возникает главный, последний вопрос: как могла в этой бездушной материи зародиться эта тоска по свету — как, где, почему возник тут этот опыт лучезарности? "Сотвори меня домом Твоей неприступной славы, светлым, и светоносным, и неизменным”. Никаким материализмом, никакой экономикой, никакой борьбой за существование не объяснишь возникновения этих слов, понятий, звуков, символов в человеческом языке и в человеческом сознании. Как не объяснишь ими стремления к святости, чистоте и совершенству, как не объяснишь ими той совершенно особенной и таинственной радости, что излучается от тех, кто этим стремлением живет. Можно читать и перечитывать Маркса и Энгельса, Ленина и Сталина — и всех их бесчисленных толкователей и комментаторов — и чувствовать всегда льющуюся из этих произведений ненависть и тьму. Ненависть и тьму, и больше ничего. Они все хотят сокрушить каких-то врагов и только в этой борьбе и в этом сокрушении видят смысл человеческой жизни. А последний, главный и всеобъемлющий, враг для них — это, конечно, вот этот светоносный человек. Человек, обращенный к верху, а не к низу, человек, вдруг на самой глубине своего сознания, в своем опыте нашедший, увидевший, познавший свет. Это последний враг идеологов-материалистов, потому что, если этот свет реален, ничего не остается от ненавистью и темнотой пронизанных слов этих учителей и их идеологии. Ибо тогда нельзя свести жизнь только к борьбе, только к экономике, только к диалектике эксплуатации и экспроприации, только к закону живота: пищи и насыщения. Тогда нужно искать другое объяснение человека, и этого-то больше всего и боятся схоласты и догматики материализма. В нашем мире сегодня борьба идет совсем не между разными экономическими и политическими системами и идеологиями, совсем нет. Борьба идет между разными интуициями и восприятиями человека, между разными опытами человека. А опыт воплощает себя в языке, символах, понятиях, звуках. Слово "свет” можно ведь тоже свести, редуцировать к чему-то только физическому, материальному ("электрический свет”). Религию ведь тоже можно свести к страху, суеверию и привычке. Все это можно сделать. Но когда это сделано, остается главное, и об этом главном и идет вечный спор. Есть объяснения всего сверху и есть объяснение всего снизу, и вот тут-то не может быть ни примирения, ни компромисса. Материализм выбрал раз и навсегда объяснение снизу; с какой-то почти необъяснимой страстностью он хочет, чтобы все было низкого происхождения и все, решительно все, объяснялось самыми низкими причинами. И потому он не только отвергает, он действительно ненавидит объяснение сверху и стремится всегда и всюду уничтожить его. Можно по-разному судить, кто и что побеждает на первый взгляд и по внешней видимости. Но достаточно войти в храм в эти светлые и светлой печалью пронизанные дни Великого Поста, достаточно вслушаться в слова-символы, которые звучат внутри храма: "...светел, и светоносен, и неизменен”, — чтобы понять, знать всей душой и сознанием, что объяснение всему дается только сверху, что этот изливающийся на нас свет действительно неприступен и что не объять, не заглушить, не уничтожить его никакой тьме, идущей снизу. | |
| Переглядів: 730 | Коментарі: 3 | |
| Всього коментарів: 0 | |
Пошук
Категорії розділу
| Святі про світ та світ про святих [37] |
|
Творчість вихованців притулку та безпритульних.
[3]
Вірші, малюнки...
|
Категорії каналів
| Святі про світ та світ про святих [37] |
|
Творчість вихованців притулку та безпритульних.
[3]
Вірші, малюнки...
|